Георгий Константинович Арцукевич всю жизнь носит только белые рубашки. Цветных он терпеть не может. Особенно в полоску. Потому что они напоминают ему форму узников, каковыми 80 лет назад стали члены его семьи. Годы, проведенные в местах принудительного содержания, созданных фашистами и их союзниками в период второй мировой войны, в его детской памяти оставили глубокий след. Как, впрочем, и события, тому предшествующие. Свидетель военного времени считает, что историческая память воспитывает патриотизм, который сейчас, в условиях современных вызовов и угроз, просто необходим нашему обществу.

Деревня

Шестилетний Георгий любил наблюдать из-за забора за движущимися по дороге повозками, груженными мясом, молоком, овощами и прочими вкусностями для дальнейшей их продажи в Зельве или Волковыске. Хотя времени на такое вот расслабление было у мальчика немного. Добротный дом на хуторе близ деревни Кремяница, приусадебное хозяйство, шесть соток земли требовали рук. Даже таких, детских.

— Я был младшим сыном, а передо мной — еще четверо детей: Володя, Зося, Валя и Иван. Жили мы в относительном достатке. Папа, Константин Сергеевич, был хорошим хозяином, все делать умел, нас, детей, очень любил. Особенно меня. Почти 80 лет прошло, а я помню его руки, его голос. Его запах помню. Мама, Анна Осиповна, тоже работала на нашем хозяйстве, а еще у местного пана подрабатывала на табачных плантациях, — вспомнил детство Георгий Константинович.

С табаком тогда было очень строго. Выращивать его имели право лишь паны. Продавать тоже. В противном случае — большие штрафы и тюремное заключение. Но люди сажали, пряча табачные листья в картошке. Потому что мужикам покупать листья в лавке было очень накладно. Готовые папиросы — тем более. Арцукевичи сажать не рисковали, но мама с панских плантаций иногда пару листиков приносила:

— Как правило, это без последствий проходило. Но однажды мама попалась с тремя листочками табака. Брат нечаянно выдал, что у нас дома есть табачные листья. Маму за это посадили в тюрьму недели на две. То есть, днем она работала на пана, а после работы шла «сидеть». Помню, как эти дни ее недоставало.

А в 1939 году пришли большевики. Паны убрались восвояси. В деревне образовался сельсовет. В нашей округе преобладало население, причисляющее себя к полякам. Советской власти не все были рады. Я был мал совсем, но, по рассказам взрослых, половина людей «за Советы» была, а другая половина — «за панов». Наша семья входила в первую половину. Папа пошел работать в сельсовет. Вникая иногда в разговор родителей, я понимал, что люди со временем все больше принимали новую власть, возлагали на нее надежды. Но были и совсем непримиримые, уверенные, что в скором времени паны снова станут здесь хозяевами.

Немцев, которые нагло вторглись на белорусскую землю, некоторые земляки Георгия Константиновича ассоциировали с панами. Эти люди были рады приходу немецко-фашистских оккупантов, старались их всячески ублажить, не гнушались выдавать тех, кто был на другой стороне. Начало войны четко отложилось в памяти семилетнего мальчика:

— Сначала шли немцы в черных костюмах, они расстреливали всех, на кого показывали те, кто сразу стал их холопом. Не разбирались совершенно. Скажет такой предатель, что этот, мол, подписи собирал, чтобы стать депутатом, «этого» сразу находили и расстреливали. Часто — вместе с семьей. Позже я узнал, что это были эсэсовцы. Потом пришли немцы в серых костюмах. Их называли тыловики. Они были человечнее.

Старший Арцукевич, как известный работник сельсовета, был схвачен фашистами одним из первых. Его заперли в тюрьме, которую устроили в местной школе. Жене Константина, как, впрочем, и многим другим сельчанам, не верилось, что все настолько серьезно, что молодого крепкого мужчину, отца пятерых детей, лишат жизни без всякой жалости. Без, как говорят, суда и следствия. По­этому Анна уговорила землячку, знающую немецкий, пойти вместе с ней «на поклон» к немцам, чтобы уговорить их отпустить невинного мужа и отца.

— Мама взяла троих младших детей. Когда мы проходили через поле, там мужик косил траву. Он перегородил нам дорогу. Говорит, не идите туда, Костю вы не спасете, а себя погубите.  И кивнул в сторону. Туда, где шел наш отец, подталкиваемый в спину двумя автоматчиками. Я смотрел, и это были как кадры из страшного фильма. Папа выкопал яму, стал на ее краю. Два выстрела и он упал в эту самую яму. Я хотел закричать, но не мог. Казалось, что сплю и не могу проснуться. Очнулся от маминого плача, тихого такого, надрывного.

Назавтра жена расстрелянного активиста добилась разрешения перезахоронить тело мужа на кладбище. А спустя какое-то время «немцы в серых костюмах, тыловики, пришедшие на смену эсэсовцам», а точнее, не они, а их пособники, недавно бывшие друзьями-односельчанами, пинками вытолкали Анну Арцукевич и ее детей из дому и повезли на повозке в Волковыск. Для дальнейшей переправы на принудительные работы в Германию.

Чужбина

Вагон для перевозки скота. Теснота и голод… Воспоминания аналогичны тем, что рассказывает каждый узник нацизма. Сколько раз я это слышала… Сколько раз думала, что не позволяли себе немцы так обращаться с животными. Так, как с нашими людьми, которые в их понимании стояли несколькими ступенями ниже.

Но это лирическое отступление.

Вагоны, груженные славянами, остановились в Белостоке. Там был пункт распределения, где узники проходили доскональное медицинское обследование: брали анализы, проверяли на выносливость и так далее. В итоге одних отбирали для отправки в конлагерь, других — для принудительных работ, третьих — сразу в крематорий. Арцукевичам повезло — во-первых, их не разлучили, а во-вторых, отправили на принудительные работы. Так они оказались в нескольких километрах от Кенигсберга, в бараках за колючей проволокой.

— На этой территории стоял завод, на котором работали мама и старшие братья и сестры. Жили в бараках, темных, душных, тесных. Жизнью это, конечно, назвать сложно. Существовали. Работали тяжело. Мама приходила такая усталая, что даже похлебку не могла есть, лишь бессильно падала на нары. А нам, детям, есть хотелось постоянно. Очень мешала обувь, которую нас вынуждали носить, и одежда… Так и не смог я забыть те тяжелые деревянные колодки на ногах и царапающую тело полосатую униформу. А потому я терпеть не могу обувь определенного вида и одежду в полоску, — рассказал бывший малолетний узник.

В том трудовом концлагере мать и дети Арцукевичи пробыли около года. А потом их по какой-то причине переправили на сельхозработы чуть дальше в сторону Польши, километров за 50 от Кенигсберга. Статус у семьи остался прежним, но условия жизни изменились в лучшую сторону. Георгий Константинович вспоминает, что это была среднего размера немецкая деревня (ее называли имением), в которой вместе проживали и местные, и узники. Конечно, первые были хозяевами, а вторые — слугами. Но, по большому счету, для мальчика 10 лет особой разницы не было:

— Кроме белорусов и русских, на принудительных работах там находились и поляки. Мы, дети, дружили. Девочек там больше было. У меня были три лучшие подружки — полька, имени которой я не помню и немки Фрида и Эльза. Мы вместе играли и веселились. Но взрослые немцы не поощряли это. И ругали своих детей за то, что они дружат с нами. Называли нас не иначе, как киндэр руссиш швайн… Мы такие маленькие, а уже руссиш швайн. Обидно было. Там я неплохо выучил немецкий и польский языки.

Однако русские дети особо не комплексовали — они за спиной дразнили немецких мамаш, смеялись с их охов и ахов по поводу поедания детьми зеленого крыжовника… Словом, вели себя как умели и как хотели. В детской компании тоже предводительствовали, обучая немецких детей разрезать проволоку, чтобы попасть в чужой сад, правильно прятаться от родительского гнева, врать так, чтобы поверили. Маленькие немцы восхищались маленькими русскими узниками, не скрывая сей факт от своих родителей. Те злились.  Маленький Гоша однажды подслушал разговор немецкой семейной пары. Хозяин говорил жене, что надо два-три поколения русских уничтожить, чтобы вывести нечто похожее на арийцев. А жена сказала, что никогда свиньи людьми не станут. Ни через одно поколение, ни через два. К слову, разницы между русскими, белорусами, украинцами, а, зачастую, поляками и чехами, немцы тех мест не видели. Все были руссиш швайн.

Не получилось уничтожить русских. Некоторое время спустя после услышанного мальчиком разговора деревня изменилась. Сначала немецкие фрау, выходя из дома, склоняли головы и говорили нам «гутэн моргэн, руссиш киндэр». Без швайн. Интересно было — почему. Потом понятно стало:

— Встали мы однажды утром, смотрим — а по дороге куры бегают, свиньи. На всю улицу коровы мычат с переполненным выменем. Оказалось, что все немцы под покровом ночи покинули деревню. Была зима 1945 года.

Именно тогда советские войска с боями подошли к Кенигсбергу. Это была важнейшая стратегическая наступательная операция Красной Армии на пути к Победе над нацистской Германией — Восточно-Прусская. Она осуществлялась в период с 13 января по 25 апреля 1945 года на завершающем этапе Великой Отечественной войны.

Георгий Константинович вспоминает разговоры в его тогдашнем окружении, что в это время в Германии на стадии завершения было изготовление атомной бомбы. А бросить ее намеревались именно в этих местах. Потому немцы усиленно вывозили с территории Восточной Пруссии своих граждан.

Воспоминания о времени освобождения Калининграда и его окрестностей у него довольно расплывчатые, смутные. Но крайне разнообразные. Они куда-то шли, их возвращали обратно. То русские на пути попадались, то немцы. От бомбежек прятались, потом снова шли. В армейских частях останавливались, там их поили и кормили, предоставляли ночлег. Так несколько месяцев скитались. Никто, к слову, не потерялся. Однажды кто-то из советских командиров приказал им возвращаться обратно в то имение, то есть деревню, где они содержались раньше принудительно:

— На следующий день мы услышали, что победа. Это была огромная радость. Хотелось домой, но мы не могли ехать, так как надо было убрать жито, которое немцы посадили осенью. После уборки озимых, где-то в середине июля, отправились домой.

Жизнь

Родная деревня встретила нежилым домом и пустыми полями. От этого было грустно. Но потом жизнь вошла в свое русло.

Когда Георгий повзрослел, он переехал в Волковыск, где уже к тому времени обустроился его старший брат. Работал строителем:

— Возвращаясь в Кремяницу, мы проезжали Волковыск. Помню, что он был сильно разрушен в то время. Все надо было отстраивать заново. Потому я и выбрал эту специальность. Первые мои объекты — это городская баня, педучилище, поликлиника.

Дальнейшая жизнь Георгия Константиновича была хорошей, достойной. Жил, работал, создал семью, с любимой женой растили двоих сыновей и дочь. Рано оставшись вдовцом (чуть больше сорока лет ему было), женился вторично. Но первую свою любовь, Ниночку, и теперь помнит.

Сейчас бывший малолетний узник нацизма хорошо выглядит и многим интересуется. У него светлая голова и крепкая память. Говорит, что есть вещи, которые забыть «ну никак невозможно». Военные годы — из их числа. Годы страха, унижения, лишений. Потерянные годы. Которых могло не быть. И, главное, которых может не быть.