В них — работают, в них же и спят. На правом рукаве на­шивка крупными буквами — OST, что означает «восток». Двойные в высоту нары, матрасы, набитые ка­кой-то трухой. Простыни и подуш­ки — это из другой, довоенной жиз­ни…

Аня спала на верхних нарах. Пока слазишь с них, задевая телом за выступы и ребра досок, просы­паешься. Замешкаешься — полу­чишь удар палкой. Что-то соседка по нарам Катя не шевелится. Тро­нула ее за плечо: «Вставай, подру­га!» Катя Середенко — действитель­но подруга со школьного детства, из соседней деревни. А вот с Ни­ной Германовой, которая спит вни­зу под ней, когда-то вместе бегали и в лес, и на речку, она из ее род­ной деревни Шугаево.

В окнах едва брезжит рассвет, а их уже подняли. Каждое утро в одно и то же время. Летом подни­мали в пять, а сейчас зимой в семь. В их отделении барака — двенад­цать девушек, угнанных из Бело­руссии в фашистский ад летом 1943 года на подневольный труд. Сейчас бы дома подошла к зеркалу, расче­сала бы волосы, заплела их в ко­сы. А тут провела рукой по голо­ве — жесткий ежик уже немного отросших волос. Немцы первым де­лом обезобразили своих пленников, обстригли наголо. Заставили раз­деться, и бесцеремонно осмотрели их, как скот при покупке. Это бы­ло так унизительно для девичьей невинности…

Сунула ноги в обувь на дере­вянной подошве. То ли ботинки, то ли сандалии, потому что их проду­вает насквозь, и снег попадает под пятку.

И снова окрики: «Шнель-шнель, шмутциге швайне!» (Быстрей-быст­рей, грязные свиньи!). Самое рас­пространенное и сильное немецкое ругательство.

«Им бы ругаться у наших дере­венских мужиков поучиться!» — ду­мала Аня, слыша гортанные голоса надзирателей и охранников. Полу­бегом в так называемую столовую, в ту часть барака, где стояли длин­ные столы и было раздаточное ок­но из кухни. Завтрак — баланда из овощей с маленьким кусочком хле­ба, затем во дворе перед бараком перекличка. Строй унылых женщин и девушек в полосатых халатах с опущенными плечами и головами. Зимой немцы старались продлить перекличку, поморозить узниц. Еще одна форма изощренного издева­тельства. А затем строем по двое в ряду, с охранниками по бокам, с науськанными на невольниц соба­ками — «форвертс!» (вперед).

Если вдуматься — собаки были ни к чему. Никто из узниц не мог убежать. Во-первых, на это не бы­ло сил. А, во-вторых, в чужой стра­не негде им было спрятаться. Вы­дал бы любой немец, дрожащий за свою шкуру перед гестапо.

Длинной походной колонной, поднимая пыль, — сначала по про­селочной дороге, потом застучали деревянными подошвами по булыж­ной, затем — по асфальту города Данцига, будя еще почивающих до­бропорядочных бюргеров, и прями­ком — в порт с его гудками под­ходящих судов, с визгом и гулом работающих кранов. Задача узников — разгружать баржи. Картошку, овощи, зерно, железо, доски. В меш­ках, корзинах, в тачках. За первое же лето их нежные руки покрылись ссадинами и мозолями, стали похо­жими на мужские.

Работали без обеда. Уходили на работу по темноте и возвращались тоже затемно. Немцы старались вы­жать из своих пленниц максимум пользы. По 12—14 часов работы. Тут бы и механизм сломался. А бедные женщины выдерживали. И так уставали, что одно только же­лание было: свалиться на нары и не вставать. Когда обратно шли, то проходили мимо свинофермы, где работали подневольные поляки. Те иногда бросали девушкам вареную картошку. Но если увидит надзира­тель, что узница картошку подняла, огреет палкой изо всех сил. И по спине, и по голове. На ужин все та же пустая баланда из капусты или свеклы.

— Сколько нас там погибло, один Бог знает! — тяжело вздохну­ла моя собеседница, опрятная жен­щина в красивом синем халате с диковинными цветами, Анна Степа­новна Климова. — Сколько умерло, а скольких забили. Тех, кто уже не мог работать, износился, отправля­ли в женский лагерь Равенсбрюк, как говорили немцы, на лечение, но мы-то догадывались — на уничто­жение…

— К концу сорок третьего го­да рядом с нашим лагерем появил­ся второй, в который немцы свози­ли женщин из Белоруссии и Рос­сии, так называемый «лагерь жен военнослужащих», некоторые были с детьми-грудничками, некоторые с малолетними, которые еще держа­лись за мамин подол. Дети спали на нарах вместе с матерями, и жен­щины, уходя на работу, вынуждены были их оставлять в бараках. Их ожидала страшная судьба. Однажды эсесовцы увезли их неведомо куда, якобы в специальный детский ла­герь. Но правды не утаишь. Позже мы узнали, что из их тел фашисты сложили костер.

— Однажды к нам в Волковыс­ский кинопрокат пришел докумен­тальный фильм о жизни узников в немецких концлагерях в годы вой­ны. Это были то ли шестидесятые, то ли семидесятые годы. И там как раз были кадры о том, как эти из­верги уничтожают малых детей. На первом же сеансе две женщины упа­ли в обморок. Кто знает, может быть, они тоже потеряли своих де­тей там, в фашистском аду… Мы вызвали скорую. И райком партии запретил показывать этот фильм в нашем городе. В то время я счита­ла, что это было правильно. Мно­гие из нас, кто в годы войны был молодым, побывали в фашистском плену. Раны еще были слишком от­крытыми.

Слушаю ее такой неспешный го­ворок и пытаюсь осознать, о чем она говорит. Умом это понимаю, а душа отказывается принять. Как на самом деле это было возможно — такое извращение человеческой при­роды, такая жестокость в завоева­телях наших сел и городов, такое издевательство над ничем не повин­ными мирными людьми, над наши­ми белорусскими невестами, почти еще девочками? А осознающий ин­формацию разум подтверждает — да, было. И нельзя этого забывать, как бы ни хотелось забыть.

Год и семь с половиной меся­цев пробыла Анна Петровна в не­мецкой неволе. Дату своего освобождения помнит, как дату сво­его второго рождения: 17 апреля 1945 года. Фашисты заперли их в бараках, а уничтожить не успели. Слишком стремительным был на­тиск Красной Армии. Узницы пла­кали от счастья, увидев нашего рус­ского парня, который своим танком разнес в щепки ворота лагеря, в слезах целовали его… Потом совет­ский офицер определял судьбу ка­ждой узницы. Увидев опухоль на руке Анны, приказал отвезти ее в госпиталь. В госпитале она пробы­ла больше месяца. А оттуда ее на­правили в Карелию. Там оказались несколько сотен парней и девчат, переживших фашистскую неволю. Там она в молодежной бригаде вос­станавливала разрушенную желез­ную дорогу по берегу Ладожского озера, которую ленинградцы в го­ды войны называли «Дорогой жиз­ни», потом работала в Петрозавод­ске. Жила в общежитии, как и все молодые парни и девчата, ходила в клуб на танцы. На танцах и встре­тила свою судьбу. Широкоплечий статный парень с обаятельной улыб­кой — Василий Климов. Поэтому позже своих подруг Кати и Нины вернулась на родину.

Приехала на попутке в дерев­ню, а деревни-то и нет. Одни зем­лянки. Прокатился над деревней ог­ненный смерч войны. Фашисты спа­лили ее, как партизанскую. Да она такой и была, как сотни белорус­ских весок… Обняла ее мать По­лина Ивановна, уж и не чаяла уви­деть дочку живой. Аня была рада обняться и с сестрой, и с другими родичами, которые приходили в их землянку повидаться с пропавшей, в частности, и со своим двоюрод­ным братом Сергеем Барановским, который в родных краях партиза­нил и вместе с бойцами Красной Армии выбивал фашистов из Ви­тебска. А вот отца Петра Абрамо­вича пока еще дома не было. Сра­зу после освобождения советская власть мобилизовала его на работу в Смоленск, где восстанавливали изуродованный фашистами город.

А потом за ней приехал из Пет­розаводска ее кавалер, и молодая семья решила обустроиться в более благодатных местах, чем разрушен­ная войной Витебщина. 20 декабря 1945 года Аня и Василий сошли с поезда на вокзале Волковыска, эта дата навсегда врезалась в память Анны Петровны. Новый 1946 год они встретили в гостях у людей, с кем познакомились на Севере. Наш город им понравился, и молодая па­ра стала искать работу.

С работой Василию проблем не было. Он, человек бывалый и мас­тер на все руки, устроился в гор­пищеторг заведующим базой. А вот Анне Степановне пришлось поискать. Когда кадровики узнавали, где она побывала в годы войны, то ей с любезной улыбкой отказывали в устройстве на работу. Была такая графа в личном деле — где нахо­дился во время оккупации Белорус­сии. Анна писала честно: была уг­нана на работу в Германию. Сколь­ко она настрадалась из-за этой тре­клятой пятой графы и своей чест­ности! Поехали с подругой посту­пать в техникум в Барановичи. До­кументы подруги приняли, а ей воз­вратили.

Добрым словом она теперь вспо­минает жену секретаря райкома Со­тову. Имя и отчество этой сердо­больной женщины уже не помнит. Это она помогла ей устроиться на работу в кинотеатр, где Анна Сте­пановна проработала больше трид­цати лет бухгалтером. Подучилась на бухгалтерских курсах. Завоева­ла авторитет среди сотрудников, бы­ла для них примером добросовест­ного отношения к работе. Много лет была казначеем профсоюзной организации отдела культуры. И всегда ее документы были в поряд­ке, а порученные ее догляду сред­ства в целости. Ее работу ценили и в областном управлении кинофи­кации. Когда уходила не пенсию, выписали премию. Тогда это надо было заслужить…

И Анна, и Василий, оба тяну­лись к знаниям, старались навер­стать упущенное за годы войны. Она окончила вечернюю школу, а потом училась на курсах бухгалте­ров в Гродно, он поступил в тех­никум, и, закончив его, стал мас­тером-краснодеревщиком, то есть столяром высшей квалификации.

Да и семейная жизнь вначале устроилась самым наилучшим обра­зом. Муж всю жизнь в ней души не чаял. Как раз перед рождением дочки Татьяны, в августе 1949 го­да, он получил квартиру в хорошем крепком доме по улице Брестской, в котором раньше жили медики. На то время, как признается Анна Сте­пановна, квартира была чудесная, из трех комнат. Было где разме­ститься молодой семье. Дома по ве­черам звучала музыка. Василий Гри­горьевич разучивал на трубе свою партию. Еще в армии он играл на духовых в дивизионном ансамбле. А по выходным Анна Петровна бра­ла дочку за руку и вела свою Та­нечку в городской парк, где с эстра­ды звучали вальсы и фокстроты, и среди оркестрантов сидел и ее па­па. Да, дорогой читатель, в нашем парке по выходным долгие годы звучала живая музыка — духовой оркестр. И много лет городским ор­кестром руководил замечательный человек и великолепный музыкант Владимир Беляев.

— А как играл мой Вася на пи­анино — заслушаешься! — качает головой моя собеседница. — Мне- то медведь на ухо наступил, а у него был талант. Нет, у нас своего инструмента не было, а мы ходили к соседке, у нее было пианино. Мой муж мог подобрать любую песню. Бывало, на праздник оденет гимна­стерку, да нацепит на грудь все свои награды, еще пригожей становится. И мне тогда пройтись с ним по улицам — одно удовольствие. Очень я им гордилась. Еще бы — всю войну прошел, сколько боев пере­жил, Берлин брал и жив остался! Весь воинский путь в пехоте про­топал. Настоящий солдат Победы! Я за ним жила, как за каменной стеной. Он по месту рождения си­биряк, отец был несправедливо ре­прессирован, после освобождения к нам сюда приехал, уже совсем сла­бый, и мы с Васей бережно его до самой смерти смотрели. Тринадцать лет моего мужа уже нет со мной… Но мне иногда кажется, что он ку­да-то вышел ненадолго, и скоро вер­нется. Все, что вы видите в зале — эти картины, эти статуэтки, эти книги — это все или куплено Ва­сей, или подарено ему…

Слова моей собеседницы побу­дили меня провести взгляд по сте­нам. Глядя на большие картины и на десяток ма­л е н ь к и х пейзажиков, можно было понять, что больше всего притягивало сер­дце солдата — образы родной при­роды, и русской, и белорусской: реч­ки с мостками, опушки и полянки, красивые восходы и закаты. Анна Петровна в другой комнате показа­ла мне большую фотографию мужа в рамке: умное лицо много пови­давшего и испытавшего человека, который сумел не только до Берли­на дойти, но и прожить еще после этого пятьдесят девять мирных лет. Это значит — берег здоровье, вред­ных привычек не имел, жил душа в душу с красавицей женой… Гор­дился своей умницей дочкой, кото­рая подарила им двух внучек Аню и Олю. И все у них было вначале хорошо, выучились, вышли замуж, нашли хорошую работу.

Но жизни без испытаний и про­блем не бывает. Не миновали они и семью Климовых. Аня после окон­чания Могилевского дошкольно-пе­дагогического техникума, получила направление в Пинск. И этот по­лесский город, и сама работа ей очень нравились. Но в 1986 году разразилась Чернобыльская ката­строфа, и Аня вынуждена была пе­реехать в Волковыск, под мамино крыло. Здесь она устроилась в дет­ский садик, по специальности, и поступила заочно в Гродненский пединститут. И никаких оснований для тревоги и переживаний у ее ро­дителей не было, пока не ударила по ним страшная дорожная авария. Автобус, на котором Аня возвраща­лась из Гродно домой, попал в ДТП, а сама девушка угодила в реанима­цию в состоянии комы. Три неде­ли она лежала без признаков жиз­ни, за нее дышала и гнала по ве­нам и артериям кровь умная аппа­ратура. Медики уже усомнились, что удастся ли вернуть пациентку к жизни, и уговаривали Анну Пет­ровну и Василия Григорьевича со­гласиться на отключение аппарату­ры. Но родительские сердца под­сказывали не соглашаться. И на двадцать третий день их дочь от­крыла глаза…

Даже такой беглый пересказ дав­но прошедшего несчастья дался мо­ей собеседнице нелегко. Глаза за­блестели, и Анна Петровна промок­нула их кончиком косынки, кокет­ливо повязанной вокруг шеи: «Я столько пережила, не дай Бог ни­кому!»

Но Анна Петровна выстояла и поражает и сейчас, на склоне сво­их долгих лет, жизнелюбием и ра­достью. Она и сейчас еще трудит­ся по мере сил на своем приуса­дебном участке, ухаживает за сво­ими курочками. А ей, слава Богу, уже девяносто три…

Окна в доме Анны Петровны смотрят в дворик, где теперь роня­ет листву сад, посаженный и ухо­женный ее доблестным и трудолю­бивым мужем. Но больше всего приманивает взгляд картины осле­пительно белых хризантем, словно сияние чистой и доверчивой чело­веческой души. Души, очищенной переживаниями не только за себя, а за всех и ближних, и дальних лю­дей, попавших волею судьбы в круг твоего родства. Такой мне представ­ляется и душа Анны Петровны Кли­мовой.

Георгий КИСЕЛЕВ.