И они, те, для кого годы лихолетья пришлись на самую прекрасную пору жизни — юность. Много работали, терпели издевательства от фашистских оккупантов, радовались, получая письма с фронта от отцов и братьев, плакали над приходящими похоронками… И ждали. Победу, в которую свято верили. И любовь, возможную лишь с возвращением с фронта молодых солдат.

Не мог говорить про войну

Одна из них — Ольга Андреевна Король, сейчас убеленная сединой, рассудительная, мудрая, красивая и улыбчивая пожилая женщина. Самое большое ее желание, чтобы люди никогда не познали ужасы войны, которая до сих пор отзывается скорбным эхом на судьбах людей.

Краше девочки, чем Оля Трофимчик, во всех окрестных деревнях не было. Заглядывались на нее парни не только с родных Полошек, но и из Королевщины, Кузьмичей и даже из Вереек. Прочили вчерашней девчушке завидных женихов — красивых, работящих, зажиточных. Сама девочка про это не думала в силу раннего возраста, но дух любви все-таки витал над ней — тайком разглядывала молодых парней, гадая, кто же ее суженый-ряженый. И мечтала. Про первое свидание, про фату белую, про детей от любимого… В эти подростковые мечты нежданно-негаданно вторглась война. С каждого двора каждой близлежащей деревни парни и мужчины ушли на фронт. Братья Оли отправились в числе первых. И похоронка в их дом пришла самой первой — погиб Иосиф, молодой работящий парень, в котором все члены семьи души не чаяли. Особенно мать. Она так и не отошла от гибели сына и умерла в расцвете лет. Оленька, которую отец оберегал от тяжелой работы, вынуждена была пойти работать на местного богача.

— Вместе со мной там трудился пожилой мужчина. Его сын, про которого он мог говорить часами, тоже был на войне. Он постоянно вспоминал своего Коленьку, из рассказов становилось понятно, какой это веселый, красивый, задорный и работящий парень. А еще ему очень нравилась я. Говорил, что нельзя упустить такую невестушку. И что сразу, как вернется Николай с войны, они придут ко мне в сваты, — улыбнулась былому пожилая женщина.

Пришел Николай домой. А спустя недельку-другую и в сваты прибыл. Ольге тогда и семнадцати лет еще не было. Увидев угрюмого тридцатилетнего мужчину, она не могла поверить, что это тот самый Николай, которого она, казалось, знала давно и не раз видела в девичьих грезах. Не оправдал жених ее ожиданий:
— Он мне совсем не понравился — старый, грустный, молчаливый. А на голове, хоть и тщательно скрытое за волосами, большое углубление. Грудь как-то непривычно вперед выдавалась, и дышал тяжело.

Однако отказывать парню юная девушка не стала. Может, его пожалела, может, его отца. Но скорее всего, привыкла за время войны к мысли, что это ее жених. Ждала и дождалась. Ну и что, что вместо юного красавца пришел искалеченный войной человек. Но жив и относительно здоров. По окончании войны многие мужчины вообще не вернулись в деревню.

Свадьбу сыграли в том же 46 году. И начались будни, послевоенные, а, следовательно, голодные, скорбные, тяжелые. Из-за воспоминаний о войне речь о ней велась тут и там. Николай при этих разговорах сразу же уходил в сторону. Не мог он слышать о войне — непереносимые воспоминания были с ней связаны.

Поженившись, Николай с Ольгой построили дом на хуторе Жорны. Маленький, с земляным полом. Здесь родилось у них семеро детей — пять девочек (в том числе близнецы) и два мальчика. Ольга работала в Верейковской больнице санитаркой, Николай — в колхозе. Подрастая, дети часто расспрашивали о войне.
— У нас во время оккупации немцы появлялись наездами 1-2 раза в неделю, а то и реже. Слава Богу, не убили никого, не арестовали. Только продукты и домашнюю живность забирали.
А вот в других деревнях все много хуже было. Помню, как везли через наш хутор большую семью из Залучан. Я видела глаза этих людей, которые ехали в последний путь. Видела, как их расстреливали в саду возле конторы. За связь с партизанами. Помню, как плакали люди, жалея и сочувствуя, — и спустя 70 лет на глазах пожилой женщины показались слезы.

— А помнишь, мама, как ты рассказывала про Веру-санитарку, которая вместе с тобой работала? Как подвесили ее немцы к балке вниз головой и били жестоко, стремясь узнать, где она прячет партизан. Но та муки терпела, а не созналась. Пришлось поверить извергам в ее невиновность. Живой осталась.
Это рассказала дочь Ольги Андреевны — Лида, которая теперь живет вместе с мамой в том же маленьком, но обустроенным и уютном доме. Приехала сюда из города, чтобы не было маме в старости грустно и одиноко.

Лидия Николаевна подтверждает слова мамы об отце. Ну, не говорил он о войне. Поэтому за много лет из военной биографии его жена и дети узнали немногое. То, что ушел на фронт в первый день войны, так как находился на службе в армии. Что в плену был полгода, выяснили случайно.
— Не буду я эту противную картошку есть, — в очередной раз заявил кто-то из Королевых детей.
— А я и грязным очисткам от нее был рад, — тихо сказал отец и сразу, как бы испугавшись собственных слов, вышел на улицу.

И так, из подобных семейных диалогов, узнали, что бежал он из плена в конце 41-го, сразу попал на фронт, на передовую. Прошел в боях до битвы на Одере. Обмолвился однажды, что страшнее этого ничего не видел. Там Николай был сильно ранен. Слышал по приезду в госпиталь, что раны эти, особенно в голову, несовместимы с жизнью. Но выжил. И прожил долгую и счастливую жизнь. Дом построил, деревьев много посадил, детей отличных воспитал вместе с женой. Теперь род его продолжают 12 внуков и 13 правнуков. Но ни разу ни жена, ни дети не увидели того прежнего, довоен­ного Николая, про которого рассказывал его отец.

Забыть невозможно

Мария Васильевна Болдак с болью говорит о том, что ей пришлось испытать в детстве и юности. Судьба рано сделала ее взрослой, научила принимать суровую правду жизни как должное, быть мужественной и терпеливой.

Когда ей было три годика, при вторых родах умерла мать. Мачеха добрым нравом и раньше не отличалась. А когда начала терять одного за другим детей, которые редко доживали до года, то и вовсе к падчерице и пасынку потеряла всякий интерес. Поэтому детство Маруси Шемет было сложным и тяжелым. Самые хорошие воспоминания — отцовские ласки, его любовь и нежность к любимой дочке.
Войну Мария Васильевна помнит хорошо. В мыслях она часто возвращается туда, где были ужас и горе, глухое отчая­ние и боль. Вспоминает, как опустела деревня с уходом на фронт всех молодых мужчин. Как невыносимо тоскливо и горько жилось в оккупированной фашистами деревне.

— В соседнем селе жил какой-то немецкий начальник. Он часто объезжал на бричке нашу деревню. Если кто-нибудь из попавшихся ему на глаза людей не поздоровается, низко склонив голову, бил того толстой плетью по чем попало. Люди, если не успевали убежать в укромное место, кланялись ему и улыбались. Боялись очень. Особенно после случая, когда приветствие одной девушки ему не понравилось, и он стукнул ее так, что она долго не могла прийти в сознание. А потом стала плохо видеть, — с болью вспоминает пожилая женщина.

— Ближе к концу войны в деревне немецкий отряд задержался надолго. Людям было четко прописано, что можно делать и чего нельзя. Получалось, что нам ничего нельзя. К счастью, в наших домах немцы жить брезговали — в палатках ночевали или даже в машине. И варили в своих котлах. Иногда предлагали еду, если много оставалось или получалось невкусно. Хоть и страшно было, но приходилось брать. Тем более, что готовили они из той провизии, что у нас забирали. Помню, часто подчеркивали, чтобы мы ценили хорошее с их стороны к нам отношение. Мол, видите, мы к вам, как к людям относимся.

Это «человеческое» отношение длилось до поры, до времени. Обвинить могли кого угодно, когда угодно и за что угодно. Вся деревня ужаснулась, когда они заставили рыть для себя могилу не оправдавшего их надежд, так называемого, солтыса. Он копал, а они в это время били его и ногами, и палками, и плетками.
Юная Маруся видела это из-за забора своего дома. Но долго смотреть не могла, не выдерживала психика стонов страдающего и жестокости его палачей. Потом люди рассказали, что долго еще над ним глумились, а затем завезли в лес и расстреляли. А с ним вместе еще пятерых мужчин. За что, так толком никто и не понял.
Много людей в Девятковцах, как и в прочих деревнях района, пострадали из-за связи с партизанами.
— Удивляюсь, как мы остались незамеченными. Партизаны к нам часто приходили. А иногда папа сам носил им еду в лес.

Помнит Мария Васильевна, как ликовали сельчане от малого до старого, когда гнали немцев. Говорит, что промчались те по деревне как стадо шакалов, прихватывая на ходу не успевшую убежать курицу. Как спешно и постыдно покидали оккупированные места, где недавно чувствовали себя хозяевами.
Был еще один яркий эпизод в жизни юной Марии в военные годы. Она считает, что, сложись все немного иначе, это в корне бы изменило ее судьбу. От которой, как любит повторять женщина, не уйдешь:

— Случилось это в то время, когда немца уже гнали. Как-то нашу деревню посетил советский командир с крупными звездами на погонах. С ним была его дочь-красавица. Зная, что я живу с мачехой, предложили мне ехать с ними. Мол, поучишься на курсах медсестер и пойдешь с нашими войсками немца до конца гнать. А потом позаботимся о тебе. Я так счастлива была, собрала нехитрые пожитки и присела в ожидании. Тут мачеха и говорит мне: «Полезь, Маня, в погреб, картошки достань». Я послушалась, а она меня там заперла. Наверное, сказала командиру, что я передумала. Боялась, что работать некому будет, если уеду.

Однако война вскоре закончилась, парни некоторые домой вернулись. Среди них и Евгений Болдак. Случился у Марии и вернувшегося с войны солдата скоропалительный роман. А потом парень и в сваты пожаловал. Так Мария ушла жить в другую семью. А вскоре им с маленькими детьми хозяйство выделило жилье, сначала в Злобовщине, а потом в Верейках. Хорошо жили, дружно.
Когда муж умер, Марии Васильевне за пятьдесят было. Но снова судьба в образе второго мужа, замечательного человека и тоже участника войны, получившего на ней инвалидность, настигла ее:
— Не ждала я с войны солдата, но доглядела и похоронила двоих.